Наташ, он по книге был дураком ваще и алкоголиком. И пассия его тоже, алкоголичка-проститутка))) Рассказчик говорил, что у них на бензозаправке была грязь и все такое. А концовка немного другая. Там маньяк на встречу не попал. Коп сошел с ума и живет в психушке, девочка пошла по стопам мамаши, ее сначала отдали в детдом, оттуда она несколько раз сбегала. Прошло много лет.
И вот этой знакомый, который рассказывает всю историю случайно имеет разговор с какой-то старушкой, женой погибшего маньяка, которая его гнобила всю жисть. Она между длом вот такую фигню рассказывает, без всяких угрызений совести. И только тогда вскрывается правда.
— Каждую неделю он ездил в Цюрих и возил
яйца из-под кур моей милитаристке сестрице, — бодро возобновила она свой
рассказ, — бедненький мой покойничек привязывал корзинку сзади к
велосипеду и непременно возвращался под вечер, выезжал-то он очень рано,
часов в шесть, в пять, всегда такой парадный, в черном костюме и
котелке. Все ему приветливо кланялись, когда он катил по Куру, а потом
дальше за город и все время напевал свою любимую песенку «Я молодой
швейцарец, я родину люблю». В тот раз, через два дня после федерального
праздника — день был жаркий, как и полагается в разгар лета, — вернулся
он уже за полночь. Я слышала, что он долго возится и умывается в ванной,
пошла посмотреть и увидела, что все у дорогого моего Альберта в крови,
даже и костюм. «Господи, Альберт, душенька, что с тобой стряслось?» —
спросила я. Он сперва выпучил на меня глаза, потом сказал: «Несчастный
случай, мамочка, не пугайся, ступай спать, мамочка». Я и пошла спать,
хотя и была удивлена, потому что никаких ран не заметила. Наутро, когда
мы сидели за столом и он кушал яйца всмятку, как всегда четыре зараз, а к
ним хлеб с мармеладом, я прочитала в газете, что в кантоне Санкт-Галлен
зарезали маленькую девочку, по-видимому бритвой, и вдруг я вспомнила,
что он прошлой ночью мыл в ванной свою бритву, хотя обычно бреется по
утрам. Тут меня сразу осенило, я очень строго заговорила с ним.
«Альберт, душенька, — сказала я, — ведь это ты зарезал девочку в кантоне
Санкт-Галлен». Тут он перестал есть яйца, хлеб с мармеладом и соленые
огурцы и сказал: «Да, мамочка, так было суждено, мне был голос свыше» — и
снова взялся за еду. Я совсем расстроилась, оттого что он так серьезно
болен. Мне было жаль девочку, я даже собралась протелефонировать доктору
Зихлеру, не старику, а его сыну, он тоже толковый врач и отзывчивый
человек. Но потом вспомнила про свою сестру, как бы она стала
злорадствовать, как бы возликовала, и тогда я решила построже,
порешительней поговорить с дорогим моим Альбертом и категорически
заявила ему, чтобы это никогда, никогда больше не повторялось, и он
сказал: «Хорошо, мамочка». — «Как же это получилось?» — спросила я.
«Мамочка, — ответил он мне, — девочку в красном платьице с соломенными
косичками я встречал всякий раз, как ездил в Цюрих через Ваттвиль. Это
большой крюк, но с тех пор, как я увидел девочку у лесочка, голос свыше,
мамочка, приказал мне делать этот крюк и еще голос свыше приказал мне
поиграть с девочкой, а потом голос свыше приказал дать ей шоколадку, а
потом уж мне пришлось убить девочку. Я тут ни при чем, мамочка, это все
голос свыше. Потом я пошел в ближний лес, пролежал до темноты под кустом
и только потом вернулся к тебе, мамочка». — «Альберт, душенька, —
сказала я, — больше ты не будешь ездить к моей сестре на велосипеде,
яйца можно отправлять посылкой». — «Хорошо, мамочка», — ответил он,
густо намазал себе мармеладом еще один ломоть хлеба и пошел во двор.
Надо мне сходить к патеру Беку, подумала я, пусть он построже поговорит с
Альбертом, но тут я как выглянула в окно, как увидела, до чего усердно
он трудится на самом припеке и безропотно, только немного печально
латает крольчатник, до чего чисто выметен двор, так я и подумала:
«Сделанного не поправишь, Альберт, мой голубчик, очень хороший человек,
сердце у него, в сущности, золотое, а это никогда больше не повторится».
В палату снова вошла сестра
милосердия, проверила аппаратуру, поправила резиновые трубки, а старуха
зарылась в подушку, казалось совсем обессилев. Я боялся дышать, пот
градом лил у меня по лицу, но я не замечал этого.
Меня вдруг стало знобить, я сам себе
был смешон вдвойне оттого, что ожидал от старухи дарственной, а тут еще
эта уйма цветов, белые и красные розы, огненные гладиолусы, астры,
циннии, гвоздики — и где их только выкопали? — целая ваза орхидей,
нелепых и наглых, и солнце за гардинами, и плечистый истукан патер, и
чесночный дух; мне хотелось кричать, буйствовать, арестовать эту старую
каргу, но все уже утратило смысл, в одиннадцать часов предстояло
соборование, а я в своем парадном костюме восседал здесь декоративной,
бесполезной фигурой.
— Рассказывайте дальше, госпожа Шротт, — терпеливо убеждал патер, — рассказывайте дальше.
— Голубчику моему Альберту в самом
деле полегчало, — повествовала она ровным кротким голосом, как будто
рассказывала двум детям сказку, в которой зло и бессмыслица — такие же
чудеса, как и добро. — Он перестал ездить в Цюрих, но, когда кончилась
вторая мировая война, мы опять смогли пользоваться нашей машиной,
которую я купила в тридцать восьмом году, потому что автомобиль
покойного Галузера совсем устарел, и теперь дорогой мой Альберт снова
катал меня в нашем «бьюике». Один раз мы отважились и съездили даже в
Аскону, и я подумала, раз ему так нравится кататься на машине, он может
опять ездить в Цюрих, на «бьюике» это безопасней: тут надо быть
внимательным и некогда слушать голос свыше. Вот он и начал ездить к
сестре. Добросовестно и аккуратно, как всегда, сдавал яйца из-под кур, а
то, случалось, и кролика. Но вот однажды вернулся он опять за полночь. Я
сейчас же пошла в гараж, потому что сразу заподозрила недоброе —
недаром он последнее время вдруг стал таскать трюфели из бонбоньерки. И в
самом деле, я увидела, как он моет машину, а там внутри все полно
крови. «Опять ты убил девочку, Альберт, душенька», — строго сказала я.
«Успокойся, мамочка, — ответил он, — уже не в кантоне Санкт-Галлен, а в
кантоне Швиц, так пожелал голос свыше, а у девочки опять было красное
платьице и соломенные косички». Но я не успокоилась, я еще строже
обошлась с ним, даже рассердилась на него, запретила ему целую неделю
ездить на «бьюике» и совсем собралась идти к его преподобию, патеру
Беку, но не решилась — уж очень бы злорадствовала моя сестрица, тогда я
стала еще строже следить за дорогим моим Альбертом, и правда, два года
все шло тихо-мирно. Но тут он опять послушался голоса свыше и сам был
сокрушен своим поступком, сильно плакал, ну я-то сразу все поняла,
оттого что в бонбоньерке опять недоставало трюфелей. Это была девочка в
кантоне Цюрих, тоже в красном платьице и со светлыми косичками. Просто
удивительно, как это матери могут так неосторожно одевать детей.
— Девочку звали Гритли Мозер? — спросил я.
— Да, ее звали Гритли, а прежних Соня и
Эвели, — подтвердила престарелая дама. — Я все имена запомнила. Но
бедному моему Альберту становилось все хуже. Он стал рассеянным,
приходилось по десять раз повторять ему одно и то же, отчитывать его как
мальчишку. И вот, не то в сорок девятом, не то в пятидесятом году, я уж
точно не помню, только знаю, что это было через несколько месяцев после
Гритли, он опять стал неспокойным, рассеянным, даже не чистил
курятника, и куры кудахтали, как оглашенные, потому что он спустя рукава
готовил им корм, а сам опять по целым дням разъезжал на нашем «бьюике» и
говорил, что ездит проветриться, но вдруг я заметила, что в бонбоньерке
опять стали убывать трюфели. Тогда я решила его подстеречь, и, когда он
прокрался в гостиную, а бритва торчала у него в кармашке как авторучка,
я подошла к нему и сказала так: «Альберт, душенька, опять ты нашел
такую же девочку?» — «Что поделаешь, мамочка, голос свыше, — ответил
он, — отпусти меня в последний раз. Что приказано свыше, того ослушаться
нельзя, а у нее тоже красное платьице и соломенные косички». — «Я этого
допустить не могу, Альберт, душенька, — строго сказала я, — где эта
девочка?» — «Недалеко отсюда, на заправочной станции, — ответил он. —
Пожалуйста, ну пожалуйста, мамочка, позволь мне послушаться голоса
свыше». Я, однако, решительно воспротивилась. «Не бывать этому, Альберт,
душенька, ты сам мне обещал. Немедленно почисти курятник и задай курам
корм». Тут мой дорогой покойничек разозлился, впервые за всю нашу
супружескую жизнь, которая была такой гармоничной. «Я хожу у тебя в
батраках», — заорал он. Видите, как он был болен. Выбежал с трюфелями и с
бритвой, прямо к «бьюику», а через четверть часа мне позвонили, что он
налетел на грузовик и погиб. Тут сразу пришел патер Бек, а потом
полицейский вахмистр Бюлер, он был особенно участлив. Вот почему я
отписала пять тысяч франков полиции в Куре, еще пять тысяч завещала
цюрихской полиции — ведь у меня же здесь есть дома на Фрайештрассе. Ну
конечно, сейчас же примчалась моя сестрица со своим шофером, специально
чтобы позлить меня. Она мне испортила все похороны.